Зимние
радости
Марка и Беллы
Любовь Марка Шагала и его жены Беллы Розенфельд является одной из самых романтичных в истории живописи. Бедный художник и дочь богатого ювелира провели вместе более 30 лет, и разлучить их смогла только смерть. Несмотря на бурные потрясения, которые приготовил им двадцатый век, Шагалы смогли сохранить в себе ощущение чуда и сказочности повседневной жизни, "воспарить" над обстоятельствами.
Они познакомились в родном Витебске в 1909 году, в доме общей подруги. Белле было 19, Марку — 22. Она посещала Московские высшие женские курсы, он учился живописи. Сам Шагал так вспоминал их первую встречу в своей книге "Моя жизнь": "Эта некстати явившаяся подруга, ее мелодичный, как будто из другого мира, голос отчего-то волнует меня. Кто она? Право, мне страшно. Нет, надо подойти, заговорить. Но она уже прощается. Уходит, едва взглянув на меня. Мы с Теей тоже выходим погулять. И на мосту снова встречаем ее подругу. Она одна, совсем одна. С ней, не с Теей, а с ней, должен я быть, — вдруг озаряет меня! Она молчит, я тоже. Она смотрит — о, ее глаза! — я тоже".
Они познакомились в родном Витебске в 1909 году, в доме общей подруги. Белле было 19, Марку — 22. Она посещала Московские высшие женские курсы, он учился живописи. Сам Шагал так вспоминал их первую встречу в своей книге "Моя жизнь": "Эта некстати явившаяся подруга, ее мелодичный, как будто из другого мира, голос отчего-то волнует меня. Кто она? Право, мне страшно. Нет, надо подойти, заговорить. Но она уже прощается. Уходит, едва взглянув на меня. Мы с Теей тоже выходим погулять. И на мосту снова встречаем ее подругу. Она одна, совсем одна. С ней, не с Теей, а с ней, должен я быть, — вдруг озаряет меня! Она молчит, я тоже. Она смотрит — о, ее глаза! — я тоже".
“
Как будто мы давным-давно знакомы, и она знает обо мне все: мое детство, мою теперешнюю жизнь, и что со мной будет; как будто всегда наблюдала за мной, была где-то рядом, хотя я видел ее в первый раз. И я понял: это моя жена. На бледном лице сияют глаза. Большие, выпуклые, черные! Это мои глаза, моя душа.
Год спустя Марк сделал Белле предложение и она приняла его, несмотря на протесты родителей. Однако молодой художник решил, что до свадьбы должен доказать себе и родственникам невесты, что он настоящий мастер, и уехал добиваться славы в Париж. Белла же помимо учебы посещала актерские курсы в студии Станиславского и писала для газеты "Утро России". Поженились влюбленные по возвращении Шагала в Россию в 1915-ом году, через год у них родилась дочь Ида. Белла отказалась от сценической карьеры и литературы и посвятила себя мужу и дочери. Молодая семья пыталась найти свое место в растерзанной войной и революцией стране и поначалу им это удавалось. В 1918 году Шагала назначили Уполномоченным по делам искусства в Витебской губернии, он украсил родной Витебск в честь первой годовщины Октябрьской революции, открыл Школу искусств.
“
Если бы я, дорогая Белла, писал бы письма, как настоящий писатель — я бы тогда безусловно их рисовал. Я стыжусь слов. Всякий раз должен их исправлять. Но душа требует писать тебе, чтоб ты мне ответила и писала обо всем, обо всем…
Однако постепенно торжество абстракционизма и супрематизма в новом советском искусстве начало угнетать Шагала, художника все чаще стали критиковать в печати. В 1923 году Марк и Белла решили навсегда переехать в Париж, где Шагала любили и ждали. Во Франции художник иллюстрирует "Мертвые души" Гоголя и Библию, выполняет частные заказы, пишет несколько портретов жены с натуры. Позже исследователи творчества Шагала подсчитали, что он создал около трех тысяч картин, рисунков и набросков, в которых образ Беллы так или иначе отображен в летящих женщинах. Сам художник писал, что ни одну работу не заканчивал без одобрения жены.
В сорок первом году, предчувствуя надвигающуюся трагедию, Шагалы уезжают в США. В Америке Шагал работает в мастерской сына Матисса — Пьера, заканчивает работы, начатые в Париже, делает декорации для балета "Алеко" в постановке Мясина и костюмы для спектакля Баланчина и Стравинского "Жар-птица".
В 1944-ом году, когда был освобожден Париж, супруги радостно засобирались домой. Однако Белла совершенно неожиданно заболела. Позже выяснилось, что у нее была стрептококковая инфекция горла. Она впала в кому и скончалась, не приходя в себя, не дождавшись дочери Иды, которая сумела раздобыть для нее пенициллин. Шагал был безутешен и долго не мог ничего рисовать. Из депрессии ему помогла выйти дочь. Она перевела тексты матери с идиш на французский, а Шагал сделал к ним иллюстрации, и в 1946-ом они издали книгу воспоминаний Беллы. В послесловии к "Горящим огням" Шагал так писал о своем ангеле и главном вдохновении: "Велико было ее влияние на мое искусство в течение долгих лет. ...Я думал, что в сердце Беллы сокрыты сокровища пропитанные любовью ...На кого она похожа? Она не напоминает никого. Ведь она Башенька-Беллочка с горы в Витебске, отражающейся в реке Двинск, с облаками, деревьями и домами. Вещи, люди, пейзажи, еврейские праздники, цветы — все это ее мир и о них она рассказывает".
Из книги Беллы мы узнаем поэтическую историю создания одной из самых известных работ Шагала — "День рождение".
Марк Шагал
"День рождения"
(1915)
“
Я мигом распаковала и развесила по стенам свои цветные платки. Один положила вместо скатерти на стол, покрывалом застелила твою кушетку. Ну а ты... ты отвернулся и стал перебирать подрамники с натянутыми холстами. Достал один, установил на мольберт.
- Стой, не двигайся!
Я все еще держала цветы. Сначала порывалась поставить их в воду. Завянут же. Но очень скоро про них забыла. Ты так и набросился на холст, он, бедный, задрожал у тебя под рукой. Кисточки окунались в краски. Разлетались красные, синие, белые, черные брызги. Ты закружил меня в вихре красок. И вдруг оторвал от земли и сам оттолкнулся ногой, как будто тебе стало тесно в маленькой комнатушке. Вытянулся, поднялся и поплыл под потолком. Вот запрокинул голову и повернул к себе мою. Вот коснулся губами моего уха и шепчешь... Я слушаю музыку твоего голоса, густого и нежного. Она звучит и в твоем взоре, и вот мы оба, в унисон, медленно воспаряем в разукрашенной комнате, взлетаем вверх. Нам хочется на волю, сквозь оконные стекла. Там синее небо, облака зовут нас. Увешанные платками стены кружатся вокруг нас, и кружатся наши головы. Цветущие поля, дома, крыши, дворики, церкви все плывет под нами...
- Тебе нравится моя картина?
Ты вдруг опять стоишь на ногах. И смотришь то на холст, то на меня. То отстраняешься, то наклоняешься к мольберту.
- Еще доделать? Или можно оставить так? Скажи, где подправить?
Ты говоришь как будто сам себе. Ждешь и боишься моего ответа.
- Прекрасно. Ты так прекрасно взлетел... Мы назовем это "День рождения".
У тебя отлегло от сердца.
- А завтра придешь? Я напишу новую картину... И мы опять будем летать.
- Стой, не двигайся!
Я все еще держала цветы. Сначала порывалась поставить их в воду. Завянут же. Но очень скоро про них забыла. Ты так и набросился на холст, он, бедный, задрожал у тебя под рукой. Кисточки окунались в краски. Разлетались красные, синие, белые, черные брызги. Ты закружил меня в вихре красок. И вдруг оторвал от земли и сам оттолкнулся ногой, как будто тебе стало тесно в маленькой комнатушке. Вытянулся, поднялся и поплыл под потолком. Вот запрокинул голову и повернул к себе мою. Вот коснулся губами моего уха и шепчешь... Я слушаю музыку твоего голоса, густого и нежного. Она звучит и в твоем взоре, и вот мы оба, в унисон, медленно воспаряем в разукрашенной комнате, взлетаем вверх. Нам хочется на волю, сквозь оконные стекла. Там синее небо, облака зовут нас. Увешанные платками стены кружатся вокруг нас, и кружатся наши головы. Цветущие поля, дома, крыши, дворики, церкви все плывет под нами...
- Тебе нравится моя картина?
Ты вдруг опять стоишь на ногах. И смотришь то на холст, то на меня. То отстраняешься, то наклоняешься к мольберту.
- Еще доделать? Или можно оставить так? Скажи, где подправить?
Ты говоришь как будто сам себе. Ждешь и боишься моего ответа.
- Прекрасно. Ты так прекрасно взлетел... Мы назовем это "День рождения".
У тебя отлегло от сердца.
- А завтра придешь? Я напишу новую картину... И мы опять будем летать.
Яркий, по-детски гротескный мир Шагала показался нам созвучным тому магическому реализму, который окутывает жизнь накануне новогодних праздников, поэтому мы нашли в альбомах из фонда Иностранки зимние работы художника и проиллюстрировали ими отрывки из воспоминаний Беллы Шагал, посвященных зимним радостям ее детства. В этих текстах часто мелькают герои шагаловских полотен — птицы и лошади, невесты и скрипачи. Воспоминания Беллы освещены волшебным светом луны и меноры, согреты добрым ворчанием родственников и праздничной стряпней. Книга "Горящие огни" обнаруживает в супругах соавторов и родственных душ, объединенных особым отношением к действительности, еврейской культуре и родному Витебску, и убедительно демонстрирует, какую важную роль сыграла личность Беллы в жизни и творчестве Шагала.
Дождь льет без продыху, кажется, мы и сами уже отсырели. Но однажды утром просыпаюсь, и — о чудо — комната полна света. Дождя нет. Светло во всем доме. Окна сияют, на стеклах ни слезинки. Яркие лучи протянулись с неба.
— Снег! Снег выпал!
Нас не оторвать от окон. Двор нет, это не наш двор! Вчера он был мрачный и серый, а сегодня весь побелел. Снег лежит на нем искристым покрывалом. Наверное, шел всю ночь. На крышах и балконах пухлые снежные подушки, около дверей белые горки. На ступеньках расстелен пышный снежный ковер. И все валятся серебристые хлопья, будто средь бела дня сыплются с неба звезды. Эта нетронутая чистота ласкает глаз. Или, может, у меня выросли два новых, белых глаза? Вдруг вспорхнула стайка воробьев, и с веток, как замерзшие птахи, полетели снежные комья.
— Пошли! Давай — кто первый ступит на снег? — Абрашка прижал нос к стеклу.
— Гляди! Между рамами тоже нападало!
Между двойными оконными рамами лежит и поблескивает, как настоящий снег, серебряными ниточками белый валик из ваты. А сверху на ватной дорожке несколько красных и розовых бумажных цветочков лежат со смущенным видом, удивляясь, как это они тут выросли. Братишка дышит на стекло и рисует пальцем страшную рожу с волосами торчком. Мы хохочем. А цветочки дрожат.
Этот озорник Абрашка всегда рад напугать кого угодно, пусть хоть бумажный цветочек.
— А ну, отойдите от окна, паршивцы! Не хватало еще разбить стекло в такой-то холод!
Нас отгоняют. Но нам все кажется, что белый снег падает прямо у нас за спиной.
— Снег! Снег выпал!
Нас не оторвать от окон. Двор нет, это не наш двор! Вчера он был мрачный и серый, а сегодня весь побелел. Снег лежит на нем искристым покрывалом. Наверное, шел всю ночь. На крышах и балконах пухлые снежные подушки, около дверей белые горки. На ступеньках расстелен пышный снежный ковер. И все валятся серебристые хлопья, будто средь бела дня сыплются с неба звезды. Эта нетронутая чистота ласкает глаз. Или, может, у меня выросли два новых, белых глаза? Вдруг вспорхнула стайка воробьев, и с веток, как замерзшие птахи, полетели снежные комья.
— Пошли! Давай — кто первый ступит на снег? — Абрашка прижал нос к стеклу.
— Гляди! Между рамами тоже нападало!
Между двойными оконными рамами лежит и поблескивает, как настоящий снег, серебряными ниточками белый валик из ваты. А сверху на ватной дорожке несколько красных и розовых бумажных цветочков лежат со смущенным видом, удивляясь, как это они тут выросли. Братишка дышит на стекло и рисует пальцем страшную рожу с волосами торчком. Мы хохочем. А цветочки дрожат.
Этот озорник Абрашка всегда рад напугать кого угодно, пусть хоть бумажный цветочек.
— А ну, отойдите от окна, паршивцы! Не хватало еще разбить стекло в такой-то холод!
Нас отгоняют. Но нам все кажется, что белый снег падает прямо у нас за спиной.
Замирая от страха, я уставилась на следующий бочонок. И заскакала на месте.
— Выиграла! Смотрите, я выиграла! Вам назло!
Братья поворачиваются ко мне и глядят на мою карточку. Я и сама не верю такому чуду: все номера закрыты бочонками.
— Дуракам везет, — усмехается Абрашка.
Мне завидуют. Даже добряк Мендель в досаде бьет по столу уже ненужными карточками, так, будто хотел ударить мне по пальцам:
— Еще бы один номер! Всего один — и я бы выиграл!
— Э-э! Ты выиграешь в другой раз! А для нее эти несколько копеек целое состояние!
Радость испорчена. Выигранные монетки жгут мне руки.
— Чего там, давайте лучше посмотрим, как бегает волчок! — Абрашка запускает на столе жестяной волчок. [На Хануку дети запускают волчок с четырьмя гранями, на каждой из которых написана ивритская буква "нун", "гимель", "хе" и "шин", первые буквы слов "Нес гадоль хая шам" — "Чудо великое было там".]
Волчок коснулся единственной ножкой блестящей клеенки и бешено закружился. Мы смотрим на него как завороженные. Куда девался маленький наконечник? Где четыре буквы? Все грани сгладились в настольном вихре. "Гимель" и "нун" промелькнули на какой-то миг и исчезли. Но вот волчок выдыхается, вихрь стихает, маленькая ножка вращается все медленнее, вырисовываются жестяные грани, проступают резные буквы. "Гимель", "шин", "хе" и "нун", словно возвращаясь издалека, кивают нам головками.
— Выиграла! Смотрите, я выиграла! Вам назло!
Братья поворачиваются ко мне и глядят на мою карточку. Я и сама не верю такому чуду: все номера закрыты бочонками.
— Дуракам везет, — усмехается Абрашка.
Мне завидуют. Даже добряк Мендель в досаде бьет по столу уже ненужными карточками, так, будто хотел ударить мне по пальцам:
— Еще бы один номер! Всего один — и я бы выиграл!
— Э-э! Ты выиграешь в другой раз! А для нее эти несколько копеек целое состояние!
Радость испорчена. Выигранные монетки жгут мне руки.
— Чего там, давайте лучше посмотрим, как бегает волчок! — Абрашка запускает на столе жестяной волчок. [На Хануку дети запускают волчок с четырьмя гранями, на каждой из которых написана ивритская буква "нун", "гимель", "хе" и "шин", первые буквы слов "Нес гадоль хая шам" — "Чудо великое было там".]
Волчок коснулся единственной ножкой блестящей клеенки и бешено закружился. Мы смотрим на него как завороженные. Куда девался маленький наконечник? Где четыре буквы? Все грани сгладились в настольном вихре. "Гимель" и "нун" промелькнули на какой-то миг и исчезли. Но вот волчок выдыхается, вихрь стихает, маленькая ножка вращается все медленнее, вырисовываются жестяные грани, проступают резные буквы. "Гимель", "шин", "хе" и "нун", словно возвращаясь издалека, кивают нам головками.
— Спорим на что хочешь? Выпадет "гимель"!
— Раз ты говоришь, так и будет!
Все уставились на "гимель", хотят удержать эту букву глазами, выхватить на ходу. Ну-ну еще чуть-чуть кажется, она и выпадет. "Гимель" знак удачи. Но бегущий следом "шин", дурной знак, коварно ставит подножку, "гимель" валится на бок, и волчок замирает посреди стола с буквой "шин" на верхней грани.
— Хочешь еще раз поспорить?
— Да нет, все честно ладно, сегодня праздник. Давайте теперь в карты.
Все с новым пылом набрасываются на карты, и пестрые картинки выпархивают из колоды. Дама, стройная, с гладким алебастровым лицом, сохраняет строгость. Король расплылся по всей карте, будто желая дородностью придать себе веса. Молодых валетов легко отличить по лихо подкрученным усикам. А на этой карте теснятся два короля, точнее, две половинки. Каждый норовит спихнуть другого к краю.
— Раз ты говоришь, так и будет!
Все уставились на "гимель", хотят удержать эту букву глазами, выхватить на ходу. Ну-ну еще чуть-чуть кажется, она и выпадет. "Гимель" знак удачи. Но бегущий следом "шин", дурной знак, коварно ставит подножку, "гимель" валится на бок, и волчок замирает посреди стола с буквой "шин" на верхней грани.
— Хочешь еще раз поспорить?
— Да нет, все честно ладно, сегодня праздник. Давайте теперь в карты.
Все с новым пылом набрасываются на карты, и пестрые картинки выпархивают из колоды. Дама, стройная, с гладким алебастровым лицом, сохраняет строгость. Король расплылся по всей карте, будто желая дородностью придать себе веса. Молодых валетов легко отличить по лихо подкрученным усикам. А на этой карте теснятся два короля, точнее, две половинки. Каждый норовит спихнуть другого к краю.
Мама как-то сказала мне, что я родилась на Хануку, в день пятой свечи.
Но кто у нас в доме знает об этом?
Никому из братьев дела нет до дней рожденья.
— Родились, и ладно. Эка невидаль! Чего тебе надо? Еще раз родиться хочешь?
— Это еще что? — обрушился на меня отец. — Что вдруг за новый праздник объявился? До такого только нечестивая голова могла додуматься.
Что ж, оставалось радоваться Хануке и довольствоваться двумя десятикопеечными монетками, ханукальными деньгами, которые мы, дети, получали от папы и от дедушки.
На эти деньги можно было нанять сани и покататься. А нас было хлебом не корми — дай покататься на настоящей лошади. Вот почему эти две серебряные монетки звенели и пели, как бубенцы в санной упряжке, что везет нас по городу. Дедушкина монетка особенно блестела, можно подумать, он ее к Хануке специально начищал. К дедову дому мы с Абрашкой и бежим в первый праздничный день с утра пораньше. Если дедушка еще спит, мы его будим, уж не забыл ли он, что на дворе Ханука?
Но кто у нас в доме знает об этом?
Никому из братьев дела нет до дней рожденья.
— Родились, и ладно. Эка невидаль! Чего тебе надо? Еще раз родиться хочешь?
— Это еще что? — обрушился на меня отец. — Что вдруг за новый праздник объявился? До такого только нечестивая голова могла додуматься.
Что ж, оставалось радоваться Хануке и довольствоваться двумя десятикопеечными монетками, ханукальными деньгами, которые мы, дети, получали от папы и от дедушки.
На эти деньги можно было нанять сани и покататься. А нас было хлебом не корми — дай покататься на настоящей лошади. Вот почему эти две серебряные монетки звенели и пели, как бубенцы в санной упряжке, что везет нас по городу. Дедушкина монетка особенно блестела, можно подумать, он ее к Хануке специально начищал. К дедову дому мы с Абрашкой и бежим в первый праздничный день с утра пораньше. Если дедушка еще спит, мы его будим, уж не забыл ли он, что на дворе Ханука?
А где живет наш дедушка? Как уж так вышло, не знаю, но живет он не на еврейской улице. Она называется Офицерская. Правда, там неподалеку расположено сразу несколько синагог. Улица состоит из белых домиков. Белоснежная улица. И самая спокойная в городе. Ни одной лавки, тишина. Уснуть можно. Не дай Бог тут громко рассмеяться. Тут же из-за цветочных горшков, которыми уставлены окна, вынырнут головы старушек в пестрых чепцах:
— Эй вы, негодники! Перестаньте хохотать!
Как будто у них во всех этих домиках лежат больные старички.
Домики такие приземистые, что в них только лежать и можно. А если приходил человек большого роста? Наверное, ему приходилось сгибаться в три погибели. Может быть, поэтому бабушка с дедушкой год от года становятся все меньше. Некоторые домики совсем осели. Кажется, старички, которые там живут, вросли в землю, и непонятно, стоят ли цветы на подоконниках или растут прямо на улице. Изнутри, уж точно, ничего не видно и не слышно. Крыши домов укрыты толстым белым одеялом. Двери наглухо задраены. Ветер швыряет в окна снег, забивает им щели, но старые тюлевые занавески не шелохнутся. Дым из труб шатается над крышами, как пьяный. Намаявшись в духоте, ветер, прежде чем вырваться наружу, тычется и мечется туда-сюда. Будто белый пар валит от заснеженных домов.
— Эй, зевака, проснись! На что ты там загляделась? — кричит Абрашка и швыряет в меня снежками с другой стороны улицы.
— Замолчи, дурак, а то люди сбегутся!
— В такой мороз? Как бы не так! На что спорим?
За забором — толстое белое дерево. На нем несколько слоев снега, как десяток подушек на бабушкиной кровати. Ветви еле выдерживают тяжесть. Абрашка влезает на забор, перепрыгивает на дерево и трясет его. Снежные комья камнями валятся вниз. Оголенная ветка затрещала и обломилась.
— Балда! Мало тебе снега на улице? Зачем еще с дерева понадобилось стряхивать? Чем оно тебе мешает?
— Тебе-то что? Дерево не мое и не твое. Или оно тебе родня?
Мне страшно хотелось забраться в какой-нибудь из этих домиков. Может, там за дверью окажется добрая старушка и спрячет меня в подоле своей юбки от Абрашки? Дедушкин дом — в самом конце улицы. Домик как домик, такой же, как все. Те же цветы в горшках, те же резные ставни, разлинованные полосками забившегося в щели снега, тот же дымок над крышей. Но нам он казался белее и теплее других.
— Эй вы, негодники! Перестаньте хохотать!
Как будто у них во всех этих домиках лежат больные старички.
Домики такие приземистые, что в них только лежать и можно. А если приходил человек большого роста? Наверное, ему приходилось сгибаться в три погибели. Может быть, поэтому бабушка с дедушкой год от года становятся все меньше. Некоторые домики совсем осели. Кажется, старички, которые там живут, вросли в землю, и непонятно, стоят ли цветы на подоконниках или растут прямо на улице. Изнутри, уж точно, ничего не видно и не слышно. Крыши домов укрыты толстым белым одеялом. Двери наглухо задраены. Ветер швыряет в окна снег, забивает им щели, но старые тюлевые занавески не шелохнутся. Дым из труб шатается над крышами, как пьяный. Намаявшись в духоте, ветер, прежде чем вырваться наружу, тычется и мечется туда-сюда. Будто белый пар валит от заснеженных домов.
— Эй, зевака, проснись! На что ты там загляделась? — кричит Абрашка и швыряет в меня снежками с другой стороны улицы.
— Замолчи, дурак, а то люди сбегутся!
— В такой мороз? Как бы не так! На что спорим?
За забором — толстое белое дерево. На нем несколько слоев снега, как десяток подушек на бабушкиной кровати. Ветви еле выдерживают тяжесть. Абрашка влезает на забор, перепрыгивает на дерево и трясет его. Снежные комья камнями валятся вниз. Оголенная ветка затрещала и обломилась.
— Балда! Мало тебе снега на улице? Зачем еще с дерева понадобилось стряхивать? Чем оно тебе мешает?
— Тебе-то что? Дерево не мое и не твое. Или оно тебе родня?
Мне страшно хотелось забраться в какой-нибудь из этих домиков. Может, там за дверью окажется добрая старушка и спрячет меня в подоле своей юбки от Абрашки? Дедушкин дом — в самом конце улицы. Домик как домик, такой же, как все. Те же цветы в горшках, те же резные ставни, разлинованные полосками забившегося в щели снега, тот же дымок над крышей. Но нам он казался белее и теплее других.
Куда лошадь, туда и сани. Тут сугроб, там ухаб. Летим как на крыльях. Некогда дух перевести.
— Но! Чумовая! Но! Хоп! — надсаживается Иван.
Свистит, прищелкивает языком, гикает, подпрыгивает, дергается, как бешеный. Снег с его спины летит нам и лицо. Ледяной вихрь кружится сзади и по сторонам. Снежные брызги разлетаются от лошадиной морды, клубится пар. Снег падает на спину и на голову. Лошадь вошла в раж, трясет гривой, заливаются бубенцы. Нас словно подхватило и несет бурным течением. Справа и слева вскачь мчится город, мелькает одна улица, разворачивается другая. В переулках из-под полозьев снег взметается белыми струями, будто муку из мешков вытряхивают. Где мы? Единым духом перемахнули городской сад. Только что были там, на высоком холме, среди деревьев, миг — и сад унесся прочь, как снежинка. А куда девался собор? Кто бы мог сдвинуть его с места? Но и он оторвался от земли и пронесся мимо. Только с белых стен сорвалось снежное облачко. Да еле успел блеснуть и вонзиться в небо крест.
— Но! Чумовая! Но! Хоп! — надсаживается Иван.
Свистит, прищелкивает языком, гикает, подпрыгивает, дергается, как бешеный. Снег с его спины летит нам и лицо. Ледяной вихрь кружится сзади и по сторонам. Снежные брызги разлетаются от лошадиной морды, клубится пар. Снег падает на спину и на голову. Лошадь вошла в раж, трясет гривой, заливаются бубенцы. Нас словно подхватило и несет бурным течением. Справа и слева вскачь мчится город, мелькает одна улица, разворачивается другая. В переулках из-под полозьев снег взметается белыми струями, будто муку из мешков вытряхивают. Где мы? Единым духом перемахнули городской сад. Только что были там, на высоком холме, среди деревьев, миг — и сад унесся прочь, как снежинка. А куда девался собор? Кто бы мог сдвинуть его с места? Но и он оторвался от земли и пронесся мимо. Только с белых стен сорвалось снежное облачко. Да еле успел блеснуть и вонзиться в небо крест.
У меня разгорелись щеки, их щиплет мороз. Вытянув руки, хочу поймать улицы, дома. Но все пролетает мимо: окна, ставни, вывески, - все подхватывает ветер, заметает снег. Кажется, мы уже далеко за городом, я мерзну и больше ничего не вижу. Снег залепил глаза и брови. Набился в волосы, они затвердели, хоть режь ножом. В снегу воротник. Я топаю ногами. Овчина давно промокла. От нее еще холоднее. Ноги одеревенели — не поднять. Толкаю, трясу Абрашку. Но что с ним? Свищет ветер, и я не слышу брата. Только что он брыкался, как жеребенок. А теперь? Почему у него изо рта не идет больше пар? Кровь бросается мне в лицо. Может, мы замерзли? Мама! Мама! Где мама? Тоже улетела на небо? И зовет оттуда: "Где вы? Куда вас занесло? На край света?" Вдруг сани останавливаются как вкопанные, мы чуть не валимся кувырком.
— Ну, где ваши десять копеек?
Нас будит гулкий бас Ивана. Толстая, словно медвежья лапа, рукавица загораживает свет. Иван вытряхивает гривенник из Абрашкиной варежки. Засунув кнут за пояс, он плюет на одну, потом на другую руку, подкидывает, будто проверяет вес, наконец, пробует на зуб.
— Настоящее серебро! Твердое, как железо!
— Где мы, Иван?
— Дома, барышня, домой приехали.
Я оборачиваюсь. Правда. Сзади, как обычно, стоит церковь. Стены, крыша, крест — все вернулось с неба. Само небо закрылось, согнало облака. Только одна звездочка заблудилась и поблескивает в вышине. На холме опять вырос парк. Домики, лавочки, окошки — все на месте. Мы сползаем с сиденья. Где мы были? Иван оставил нас посреди широкой пустой улицы.
— Ну, где ваши десять копеек?
Нас будит гулкий бас Ивана. Толстая, словно медвежья лапа, рукавица загораживает свет. Иван вытряхивает гривенник из Абрашкиной варежки. Засунув кнут за пояс, он плюет на одну, потом на другую руку, подкидывает, будто проверяет вес, наконец, пробует на зуб.
— Настоящее серебро! Твердое, как железо!
— Где мы, Иван?
— Дома, барышня, домой приехали.
Я оборачиваюсь. Правда. Сзади, как обычно, стоит церковь. Стены, крыша, крест — все вернулось с неба. Само небо закрылось, согнало облака. Только одна звездочка заблудилась и поблескивает в вышине. На холме опять вырос парк. Домики, лавочки, окошки — все на месте. Мы сползаем с сиденья. Где мы были? Иван оставил нас посреди широкой пустой улицы.
Когда наступает вечер, в доме всегда скучно. Все в магазине и придут только к ночи. Чай пили уже давно. Остывший самовар стоит бездыханный. Бурчит висячая лампа. Длинные тени протянулись по столу. В столовой целый день шумно. А теперь она похожа на темную яму, в которую я боюсь упасть. Если же останусь, то злобная лампа схватит и утащит меня. Кричи —не кричи, кто услышит? Даже пустые стаканы не отзовутся. Мне страшно: я боюсь лампы и отражения в самоваре, боюсь смотреть в его медное брюхо. Мое лицо маячит там бледным пятном. Хоть бы кто-нибудь вошел! Где же братья? Где их носит по темноте? Бегают на улице. Там холод, ветер, но они приходят довольные и приносят кучу новостей. Тогда я сажусь за стол, подпираю голову рукой и смотрю им в рот. С братьями никогда не страшно, я завидую им: они могут ходить куда хотят. Мама не будет их ругать.
А я? Куда мне пойти? На кухню? Надоела мне эта кухня! Там за целый день все пропахло едой. И горит один тусклый огонек. Нет, на кухню не пойду.
В магазин? Там, конечно, светлее и веселее. Но стоит сунуться туда, как сразу закричат:
— Что тебе надо? Иди в дом! Тут и без тебя дел хватает!
Я всегда мешаю. Приходится опустить занавеску и идти назад. В прихожей вдруг замечаю на стене что-то темное — свою шубу — и медлю. Может, выйти на улицу?
А я? Куда мне пойти? На кухню? Надоела мне эта кухня! Там за целый день все пропахло едой. И горит один тусклый огонек. Нет, на кухню не пойду.
В магазин? Там, конечно, светлее и веселее. Но стоит сунуться туда, как сразу закричат:
— Что тебе надо? Иди в дом! Тут и без тебя дел хватает!
Я всегда мешаю. Приходится опустить занавеску и идти назад. В прихожей вдруг замечаю на стене что-то темное — свою шубу — и медлю. Может, выйти на улицу?
Скорее вниз, до крыльца всего несколько ступенек, а вверху за спиной извивается черной змеей высокая темная лестница. Толкаю тяжелую входную дверь. Перед глазами раскидывается, как поднебесье, заснеженная дорога. Мороз щиплет ноздри. Мелкий снежок порхает легкими хлопьями. Я упиваюсь свежим воздухом. На улице тишина — можно подумать, все голоса засыпало снегом. Зябко дрожат язычки огня в окутанных белой пеленой фонарях. По одной стороне выстроились в ряд извозчики, похожие на снежные пригорки. Как только дышат уткнувшиеся в промокшие торбы лошади? Может, они уже неживые? Под ногами редких прохожих скрипит снег. Я выхожу на середину улицы и бегу со всех ног. Вдалеке виден большой освещенный двор. И двухэтажный дом. За окнами длинная анфилада — парадные залы.
Здесь каждый вечер справляют свадьбу. Снаружи кажется, что весь дом состоит из одной-единственной огромной комнаты. Пара похожих на чудищ лепных колонн поддерживают балкон. Наверняка там и сегодня свадьба. Интересно чья? Снег повалил гуще. Иногда с верхушки фонаря срывается и падает под ноги целый пласт.
Здесь каждый вечер справляют свадьбу. Снаружи кажется, что весь дом состоит из одной-единственной огромной комнаты. Пара похожих на чудищ лепных колонн поддерживают балкон. Наверняка там и сегодня свадьба. Интересно чья? Снег повалил гуще. Иногда с верхушки фонаря срывается и падает под ноги целый пласт.
Белый снег, бледное солнце — раннее утро. Наступил Пурим, праздник Эсфири. Легкий мороз нарисовал на стеклах узоры: богатырей на белых конях. Занимается ветерок. Сегодня праздник. Мы с Абрашкой спешим ему навстречу. Нам уже дали положенные детям деньги. Звонкие монетки зажаты в кулаке.
Скорее на базар. Сегодня там людно, как в ярмарочные дни. Старые колченогие столы покрыты скатертями в дырочку — похоже на крупитчатый снег. Вокруг толпятся, как в праздник Торы, женщины и дети. На столах — сияющее заколдованное царство. Тут расставлено великое множество сахарных фигурок. Лошадки, барашки, птицы, младенчики в колыбельках поблескивают красными и желтыми искорками, будто показывают, что в их застывших тельцах теплится жизнь. В золотых скрипочках уснула недоигранная музыка. Гарцуют, привстав в седле, Мардохеи и Артаксерксы. Зимнее солнышко порой достает и перебирает холодным лучом глянцевые складки этих сонных подарочных фигурок. Мы с Абрашкой снова и снова обходим все столы, будто хотим отогреть своим дыханием, расколдовать заледеневшие фигурки. Забрать бы их все.
— Дети, сколько можно! Выбирайте подарки и ступайте домой! пробуждает нас голос окоченевшей торговки.
Как будто так легко выбрать! Мы вглядываемся в игрушки, — может, они сами скажут, какие из них хотят к нам? Какие выбрать? Какие оставить? Взять лошадку побольше или поменьше? А то еще моя подружка Златка подумает, что я перед ней хвастаюсь — вот какая у меня большая!
— Ты что, Башка? — толкает меня брат. — Эту лошадь тронь — сломается!
Ставлю на место лошадку, ой, как бы она меня не укусила!
Скорее на базар. Сегодня там людно, как в ярмарочные дни. Старые колченогие столы покрыты скатертями в дырочку — похоже на крупитчатый снег. Вокруг толпятся, как в праздник Торы, женщины и дети. На столах — сияющее заколдованное царство. Тут расставлено великое множество сахарных фигурок. Лошадки, барашки, птицы, младенчики в колыбельках поблескивают красными и желтыми искорками, будто показывают, что в их застывших тельцах теплится жизнь. В золотых скрипочках уснула недоигранная музыка. Гарцуют, привстав в седле, Мардохеи и Артаксерксы. Зимнее солнышко порой достает и перебирает холодным лучом глянцевые складки этих сонных подарочных фигурок. Мы с Абрашкой снова и снова обходим все столы, будто хотим отогреть своим дыханием, расколдовать заледеневшие фигурки. Забрать бы их все.
— Дети, сколько можно! Выбирайте подарки и ступайте домой! пробуждает нас голос окоченевшей торговки.
Как будто так легко выбрать! Мы вглядываемся в игрушки, — может, они сами скажут, какие из них хотят к нам? Какие выбрать? Какие оставить? Взять лошадку побольше или поменьше? А то еще моя подружка Златка подумает, что я перед ней хвастаюсь — вот какая у меня большая!
— Ты что, Башка? — толкает меня брат. — Эту лошадь тронь — сломается!
Ставлю на место лошадку, ой, как бы она меня не укусила!
У меня стучат зубы, то ли от холода, то ли оттого, что какой-то бесенок шепчет мне, что эти лошадки и скрипочки куда вкуснее всех, какие ни на есть, сладостей и что было бы здорово взять да съесть их живьем. К нам подошел долговязый мальчик и предлагает.
— Хотите, я разнесу ваши подарки?
У него грустные круглые глаза, как у побитой собаки.
— Хорошо, пошли, пошли с нами.
И мальчик побежал впереди нас.
— Как тебя зовут?
— Пиня.
Странное имечко, какое-то птичье.
— Ты свистать умеешь?
Дома мы раскладываем наши шалахмонес [Подарки, которые принято посылать друзьям и близким в праздник Пурим] по двум тарелкам. Одна Абрашкина, другая моя. В тепле сахарные фигурки оживают. Залоснились маленькие щечки. Я дую на них — вдруг растают! Вдруг рассыплются крошками! Мы без конца меняемся тарелками, переставляем, перебираем фигурки. Я все не могу выпустить из рук чудесную крохотную скрипочку. Она так и ластится, так и жмется к моим пальцам, словно хочет, чтобы они сыграли на ней.
"Если я отошлю в подарок скрипочку, то уж конечно больше ее не увижу!" — думаю я, и сердце у меня сжимается.
Но Пиня же слишком долго стоит, переминаясь с нот на ногу, и ждет. Мы последний раз со вздохом смотрим на тарелки и завязываем их в особые платки.
— Вот видишь, Пиня. Это наши шалахмонес. Только, главное, не беги бегом! Лучше иди медленно, шагом! А то еще, не дай Боже, растянешься с тарелками в руках. Да не глазей по сторонам! Смотри, чтоб тебя не толкнули! Ну, что же ты стоишь, как сонная тетеря? — тормошим мы беднягу. — Стой, куда полетел? Не спеши! Держи крепче узлы! Ох! Добром это не кончится. У Пини не ноги, а ходули. Уронит он наши подарки. И уж непременно по дороге что-нибудь отломится ухо у лошадки или гриф скрипочки! Что подумают наши друзья? Что мы прислали им поломанные подарки?
— Эй, Пиня, где ты?
Пини уже нет. Ну вот, думаю я, Пиня сейчас завернул в переулочек, где живет моя подружка Златка. Откидывается черная щеколда, и на пороге уже стоит Златка, будто поджидала у дверей
— Обе мне? - спросит она, протягивая руки.
— Нет. Ваша вот эта. — Пиня наверняка перепутает тарелки. Златка схватит свою и понесет ее к себе в комнату, а Пиня останется стоять.
В кухне суетится Златкина мама. Поднимает ухватом огромный горшок и ставит его в печь. У Пини текут слюнки. Жаркое с картошкой так вкусно пахнет, вот бы попробовать.
— Златка, что ты там возишься? Или уснула? Ох, эти дети! Чуть что себя не помнят телячий восторг! А ты, дуралей, что стоишь? — Златкина мать поворачивается и кричит теперь на Пиню. — Мог бы и сесть за те же деньги!
— Хотите, я разнесу ваши подарки?
У него грустные круглые глаза, как у побитой собаки.
— Хорошо, пошли, пошли с нами.
И мальчик побежал впереди нас.
— Как тебя зовут?
— Пиня.
Странное имечко, какое-то птичье.
— Ты свистать умеешь?
Дома мы раскладываем наши шалахмонес [Подарки, которые принято посылать друзьям и близким в праздник Пурим] по двум тарелкам. Одна Абрашкина, другая моя. В тепле сахарные фигурки оживают. Залоснились маленькие щечки. Я дую на них — вдруг растают! Вдруг рассыплются крошками! Мы без конца меняемся тарелками, переставляем, перебираем фигурки. Я все не могу выпустить из рук чудесную крохотную скрипочку. Она так и ластится, так и жмется к моим пальцам, словно хочет, чтобы они сыграли на ней.
"Если я отошлю в подарок скрипочку, то уж конечно больше ее не увижу!" — думаю я, и сердце у меня сжимается.
Но Пиня же слишком долго стоит, переминаясь с нот на ногу, и ждет. Мы последний раз со вздохом смотрим на тарелки и завязываем их в особые платки.
— Вот видишь, Пиня. Это наши шалахмонес. Только, главное, не беги бегом! Лучше иди медленно, шагом! А то еще, не дай Боже, растянешься с тарелками в руках. Да не глазей по сторонам! Смотри, чтоб тебя не толкнули! Ну, что же ты стоишь, как сонная тетеря? — тормошим мы беднягу. — Стой, куда полетел? Не спеши! Держи крепче узлы! Ох! Добром это не кончится. У Пини не ноги, а ходули. Уронит он наши подарки. И уж непременно по дороге что-нибудь отломится ухо у лошадки или гриф скрипочки! Что подумают наши друзья? Что мы прислали им поломанные подарки?
— Эй, Пиня, где ты?
Пини уже нет. Ну вот, думаю я, Пиня сейчас завернул в переулочек, где живет моя подружка Златка. Откидывается черная щеколда, и на пороге уже стоит Златка, будто поджидала у дверей
— Обе мне? - спросит она, протягивая руки.
— Нет. Ваша вот эта. — Пиня наверняка перепутает тарелки. Златка схватит свою и понесет ее к себе в комнату, а Пиня останется стоять.
В кухне суетится Златкина мама. Поднимает ухватом огромный горшок и ставит его в печь. У Пини текут слюнки. Жаркое с картошкой так вкусно пахнет, вот бы попробовать.
— Златка, что ты там возишься? Или уснула? Ох, эти дети! Чуть что себя не помнят телячий восторг! А ты, дуралей, что стоишь? — Златкина мать поворачивается и кричит теперь на Пиню. — Мог бы и сесть за те же деньги!
Златка — толстушка с короткими ногами и тяжелой косой до пояса. Шевелится она так медленно, что сил нет смотреть. Хоть бы глазищами моргнула — и то не дождешься.
Мессия успеет прийти, пока она рассмотрит подарки. Длинная коса болтается за спиной, подгоняет мысли. А вдруг Златка вздумает оставить у себя тарелку? Да что я? Как не стыдно! Златка, конечно, давно уж выдвинула ящик, где спрятаны ее собственные подарки, и сравнивает их с моими. Чует мое сердце, сейчас она берет в руки мою драгоценную скрипочку! Что же она положит взамен? И куда запропастился этот мальчишка? Чего не идет?
— Как ты думаешь, Абрашка, Пиня уже дошел до твоего товарища?
Брат вечно дразнится. Думает, раз он старший, да еще и мальчик, ему можно смеяться и издеваться надо мной. Ну и пусть себе смеется, пожалуйста! Я-то знаю: он тоже ждет не дождется Пиню и до смерти хочет взглянуть на свою тарелку. Какой подарок ему прислали? Перед кем притворяется! А то я не вижу, что он сам то и дело глядит в окно!
— Что ты, Башка, Пиня вернется не раньше чем через час. Ты же знаешь, мой друг Мотька живет на другом берегу. Пока еще этот лунатик Пиня перейдет через мост! За это время можно выспаться. Да и как же не остановиться, не посмотреть на лед — вдруг он треснул? Абрашка прав. Я огорченно всхлипываю.
— От этого Пини жди чего угодно. С него станется всю реку обойти! Глядишь, и к ужину не вернется!
— Балда! Я пошутил! А ты и поверила!
Абрашка вдруг толкает меня в бок и, как бешеный кот, скатывается вниз по лестнице на кухню. Пиня стучится в дверь.
— Что вы тут грохочете, шалопуты! — обрушивается на нас толстая кухарка. — Делать им нечего! Болтаются целый день, мешают работать! А ну, марш отсюда!
Мы уводим Пиню в комнаты и заглядываем сначала ему в глаза, потом — в тарелки. Уж он-то видел, какие фигурки взяли, а какие положили.
Так я и знала, моей скрипочки нет. Угадываю это по грустным Пининым глазам, прежде чем развязать платок с тарелкой. Действительно, нет. И другой вместо нее тоже нет. А эта кукла мне совсем не нужна. У меня их и так уже две штуки — Абрашка отдал свою. С досады я кусаю губы.
Абрашка опять давай смеяться! И бестолочь Пиня с ним заодно! Видеть их больше не могу! Братцу-то хорошо, есть с чего веселиться! Мотька положил ему большую лошадку. И Абрашка радостно ржет. Я же в слезах убегаю на кухню.
— Ну, что нос повесила? — встречает меня кухарка, занятая шинковкой лука. — Плохой подарок получила?
С каждым взмахом ножа Хая прищелкивает языком, в меня летят мелкие ошметки.
— Подумаешь, горе! Дай тебе Бог до ста двадцати лет дожить и не знать худшего! Дурочка, до свадьбы все забудешь!
От обидных слов или от лука, но слезы у меня текут уж совсем в три ручья.
— На-ка тебе! — Кухарка сует мне шипящую, с пылу с жару треугольную булочку с маком, гоменташ — "ухо Амана".
Руки у меня делаются горячие и влажные, будто их облизали.
— Ну вот, Башутка, и нечего плакать. — Хая утешает меня улыбкой. Знаешь что? Погоди немножко, вот управлюсь с работой и сбегаю поменяю тебе куклу на скрипочку. Милая моя Хая!
Я зарываюсь в складки ее широченной юбки и вытираю об нее слезы.
— Иди, иди, Башутка! Не мешай! Не крутись под ногами, пичужка!
Мессия успеет прийти, пока она рассмотрит подарки. Длинная коса болтается за спиной, подгоняет мысли. А вдруг Златка вздумает оставить у себя тарелку? Да что я? Как не стыдно! Златка, конечно, давно уж выдвинула ящик, где спрятаны ее собственные подарки, и сравнивает их с моими. Чует мое сердце, сейчас она берет в руки мою драгоценную скрипочку! Что же она положит взамен? И куда запропастился этот мальчишка? Чего не идет?
— Как ты думаешь, Абрашка, Пиня уже дошел до твоего товарища?
Брат вечно дразнится. Думает, раз он старший, да еще и мальчик, ему можно смеяться и издеваться надо мной. Ну и пусть себе смеется, пожалуйста! Я-то знаю: он тоже ждет не дождется Пиню и до смерти хочет взглянуть на свою тарелку. Какой подарок ему прислали? Перед кем притворяется! А то я не вижу, что он сам то и дело глядит в окно!
— Что ты, Башка, Пиня вернется не раньше чем через час. Ты же знаешь, мой друг Мотька живет на другом берегу. Пока еще этот лунатик Пиня перейдет через мост! За это время можно выспаться. Да и как же не остановиться, не посмотреть на лед — вдруг он треснул? Абрашка прав. Я огорченно всхлипываю.
— От этого Пини жди чего угодно. С него станется всю реку обойти! Глядишь, и к ужину не вернется!
— Балда! Я пошутил! А ты и поверила!
Абрашка вдруг толкает меня в бок и, как бешеный кот, скатывается вниз по лестнице на кухню. Пиня стучится в дверь.
— Что вы тут грохочете, шалопуты! — обрушивается на нас толстая кухарка. — Делать им нечего! Болтаются целый день, мешают работать! А ну, марш отсюда!
Мы уводим Пиню в комнаты и заглядываем сначала ему в глаза, потом — в тарелки. Уж он-то видел, какие фигурки взяли, а какие положили.
Так я и знала, моей скрипочки нет. Угадываю это по грустным Пининым глазам, прежде чем развязать платок с тарелкой. Действительно, нет. И другой вместо нее тоже нет. А эта кукла мне совсем не нужна. У меня их и так уже две штуки — Абрашка отдал свою. С досады я кусаю губы.
Абрашка опять давай смеяться! И бестолочь Пиня с ним заодно! Видеть их больше не могу! Братцу-то хорошо, есть с чего веселиться! Мотька положил ему большую лошадку. И Абрашка радостно ржет. Я же в слезах убегаю на кухню.
— Ну, что нос повесила? — встречает меня кухарка, занятая шинковкой лука. — Плохой подарок получила?
С каждым взмахом ножа Хая прищелкивает языком, в меня летят мелкие ошметки.
— Подумаешь, горе! Дай тебе Бог до ста двадцати лет дожить и не знать худшего! Дурочка, до свадьбы все забудешь!
От обидных слов или от лука, но слезы у меня текут уж совсем в три ручья.
— На-ка тебе! — Кухарка сует мне шипящую, с пылу с жару треугольную булочку с маком, гоменташ — "ухо Амана".
Руки у меня делаются горячие и влажные, будто их облизали.
— Ну вот, Башутка, и нечего плакать. — Хая утешает меня улыбкой. Знаешь что? Погоди немножко, вот управлюсь с работой и сбегаю поменяю тебе куклу на скрипочку. Милая моя Хая!
Я зарываюсь в складки ее широченной юбки и вытираю об нее слезы.
— Иди, иди, Башутка! Не мешай! Не крутись под ногами, пичужка!
Дома уютно. В печке пылают дрова. Их только что принесли со двора, поленья еще сырые и злобно шипят, попав с мороза в огонь. Окна законопачены и так приятно смотреть на улицу: там идет снег, кружат и кружат, завораживая взор, белые хлопья.
— Чего сидеть в доме? Пошли во двор!
Абрашка хватает пальто — и нет его! Пока Саша закутает меня с ног до головы он уже успеет вываляться в снегу. Уф! Как же здесь светло и весело! Мы лепим снежных баб. Шерстяные варежки промокли насквозь. Поиграть бы в снежки, но попробуй, покидайся в нашем дворе! Это настоящий колодец, четыре стены, сплошные окна, двери и балконы. Бросишь посильнее — сразу попадешь в стекло.
— А ну, марш отсюда, негодники! Я вам дам в окна швыряться! — Зычный крик вырывается из форточки, будто распахнулся и заорал рот, в который угодил наш снежок. — Ишь, безобразие! Погодите, вы оба, вот спущусь да уши надеру! Будут вам снежки!
— Опять этот ненормальный разорался! — кричат из другой форточки. Оглохнуть можно! Дались вам ребята! Что вы им поиграть не даете?
— Ну да небось не в ваши окна кидаются! Чего вы лезете?
Теперь крики несутся со всех сторон. Открываются и раздраженно хлопают ссорящиеся окна. Слышно, как кто-то спускается по лестнице. Поймал он нас, как же! Посмотрим, кто кого перегонит! Давай скорей! Абрашка тащит меня к нашему парадному подъезду. Там я ошеломленно замираю. Передо мной широкая оживленная улица. Люди по ней не идут, а бегут, скользят, падают, встают и бегут дальше. Проезжают сани, снег, как бархатный ковер, приглушает цоканье копыт. Сияет солнце, искрится снег, будто город усыпан серебряными блестками. С другой конца улицы доносятся взрывы смеха. Мы бежим туда. В этом месте небольшой, в несколько ступенек, спуск на другую улицу. Снег на ступеньках утоптан до блеска, и после первого мороза стал скользким. Вот почему с самого утра тут толпятся зеваки и поднимают на смех каждого прохожего.
— Думаешь, эти пройдут?
— Эй, осторожно! Не ходите туда. Лучше обойдите, не то расквасите нос!
— Оставь его! Все равно упадет!
Прохожий делает неверный шаг, поскальзывается и растягивается на снегу. Зеваки гогочут. Вот на верхней площадке остановился здоровый парень. Его встречают гиканьем и смехом:
— А ну, герой, покажи, на что ты способен?
— Глянь, какие у него ножищи! Прямо копыта!
— Чего сидеть в доме? Пошли во двор!
Абрашка хватает пальто — и нет его! Пока Саша закутает меня с ног до головы он уже успеет вываляться в снегу. Уф! Как же здесь светло и весело! Мы лепим снежных баб. Шерстяные варежки промокли насквозь. Поиграть бы в снежки, но попробуй, покидайся в нашем дворе! Это настоящий колодец, четыре стены, сплошные окна, двери и балконы. Бросишь посильнее — сразу попадешь в стекло.
— А ну, марш отсюда, негодники! Я вам дам в окна швыряться! — Зычный крик вырывается из форточки, будто распахнулся и заорал рот, в который угодил наш снежок. — Ишь, безобразие! Погодите, вы оба, вот спущусь да уши надеру! Будут вам снежки!
— Опять этот ненормальный разорался! — кричат из другой форточки. Оглохнуть можно! Дались вам ребята! Что вы им поиграть не даете?
— Ну да небось не в ваши окна кидаются! Чего вы лезете?
Теперь крики несутся со всех сторон. Открываются и раздраженно хлопают ссорящиеся окна. Слышно, как кто-то спускается по лестнице. Поймал он нас, как же! Посмотрим, кто кого перегонит! Давай скорей! Абрашка тащит меня к нашему парадному подъезду. Там я ошеломленно замираю. Передо мной широкая оживленная улица. Люди по ней не идут, а бегут, скользят, падают, встают и бегут дальше. Проезжают сани, снег, как бархатный ковер, приглушает цоканье копыт. Сияет солнце, искрится снег, будто город усыпан серебряными блестками. С другой конца улицы доносятся взрывы смеха. Мы бежим туда. В этом месте небольшой, в несколько ступенек, спуск на другую улицу. Снег на ступеньках утоптан до блеска, и после первого мороза стал скользким. Вот почему с самого утра тут толпятся зеваки и поднимают на смех каждого прохожего.
— Думаешь, эти пройдут?
— Эй, осторожно! Не ходите туда. Лучше обойдите, не то расквасите нос!
— Оставь его! Все равно упадет!
Прохожий делает неверный шаг, поскальзывается и растягивается на снегу. Зеваки гогочут. Вот на верхней площадке остановился здоровый парень. Его встречают гиканьем и смехом:
— А ну, герой, покажи, на что ты способен?
— Глянь, какие у него ножищи! Прямо копыта!
Зима в разгаре. Днем все бело, ночью идет снег. Установились морозы, сугробы затвердели, как камень, реку сковало льдом. С моста видна окруженная елками площадка — каток.
Кататься на настоящих коньках — о, это наша мечта! У Абрашки был один конек, и тот заржавевший. Он подвязывал его к ноге, и вперед! Другая, свободная, нога ритмично отталкивалась, ржавое железо скребло по льду.
Я же, стараясь догнать его, бежала следом и утопала высокими ботинками в снегу.
Каждый вечер я приставала к маме:
— Ну, пожалуйста...
— Побойся Бога, спятила ты, что ли? — говорила мама, строго глядя на меня. — Опять про коньки? Где это видано, чтобы девочки катались на коньках? Фу, просто неприлично. Я глотала подступавшие к горлу слезы, а мама продолжала: — Не ожидала от тебя, Башутка! Ты уже большая, ходишь в школу. Что там скажут?
— Абрашка тоже учится, а целыми днями катается.
— При чем тут Абрашка? Какое может быть сравнение? Кто он такой? Мальчишка, пострел, пустая голова. Нашла с кого брать пример! Тебе и думать об этом стыдно! Иди-ка повтори уроки!
... И все же я добилась своего. Мама сдалась. Мне купили пару блестящих коньков. Таких, что глаз не отвести!
Назывались они "Снежные сирены". От острой стали веяло холодком. Лезвия на ощупь как лед и отполированы, словно зеркало.
Кататься на настоящих коньках — о, это наша мечта! У Абрашки был один конек, и тот заржавевший. Он подвязывал его к ноге, и вперед! Другая, свободная, нога ритмично отталкивалась, ржавое железо скребло по льду.
Я же, стараясь догнать его, бежала следом и утопала высокими ботинками в снегу.
Каждый вечер я приставала к маме:
— Ну, пожалуйста...
— Побойся Бога, спятила ты, что ли? — говорила мама, строго глядя на меня. — Опять про коньки? Где это видано, чтобы девочки катались на коньках? Фу, просто неприлично. Я глотала подступавшие к горлу слезы, а мама продолжала: — Не ожидала от тебя, Башутка! Ты уже большая, ходишь в школу. Что там скажут?
— Абрашка тоже учится, а целыми днями катается.
— При чем тут Абрашка? Какое может быть сравнение? Кто он такой? Мальчишка, пострел, пустая голова. Нашла с кого брать пример! Тебе и думать об этом стыдно! Иди-ка повтори уроки!
... И все же я добилась своего. Мама сдалась. Мне купили пару блестящих коньков. Таких, что глаз не отвести!
Назывались они "Снежные сирены". От острой стали веяло холодком. Лезвия на ощупь как лед и отполированы, словно зеркало.
Абрашка завидует.
— Поломаешь лодыжки! Видала, какие задранные концы? — каркает он.
Это не то что его единственный ржавый конек! Честно говоря, голова у меня кружится заранее, как же сохранить равновесие на льду? Я помчалась к сапожнику.
— Лейзер, вот у меня коньки. А вот ключ, их надо привинтить к ботинкам.
Старый сапожник поднимает взъерошенную голову, выплевывает деревянные гвозди и долго разглядывает меня поверх очков:
— А мама знает? Ты же подметки испортишь!
— Знает, конечно!
Сапожник пожимает плечами:
— Ну, давай ботинки!
Ботинки надеваются на колодку, где только что был сапог. Сапожник протыкает подметки, вставляет винт в каждую дырку, и вот коньки привинчены. Абрашка продолжает меня дергать — надеется, что я с перепугу заброшу коньки и они достанутся ему.
— У тебя слишком большая нога, они на тебя все равно не налезут, говорю я. — Но поди попроси у мамы пять копеек на каток, и я дам тебе прокатиться кружок.
— Поломаешь лодыжки! Видала, какие задранные концы? — каркает он.
Это не то что его единственный ржавый конек! Честно говоря, голова у меня кружится заранее, как же сохранить равновесие на льду? Я помчалась к сапожнику.
— Лейзер, вот у меня коньки. А вот ключ, их надо привинтить к ботинкам.
Старый сапожник поднимает взъерошенную голову, выплевывает деревянные гвозди и долго разглядывает меня поверх очков:
— А мама знает? Ты же подметки испортишь!
— Знает, конечно!
Сапожник пожимает плечами:
— Ну, давай ботинки!
Ботинки надеваются на колодку, где только что был сапог. Сапожник протыкает подметки, вставляет винт в каждую дырку, и вот коньки привинчены. Абрашка продолжает меня дергать — надеется, что я с перепугу заброшу коньки и они достанутся ему.
— У тебя слишком большая нога, они на тебя все равно не налезут, говорю я. — Но поди попроси у мамы пять копеек на каток, и я дам тебе прокатиться кружок.
Я хватаю коньки и скорей к реке. Бегу, лечу, не чуя под собой ног. Мимо проносятся дома и улицы. И наконец, разгоряченная, останавливаюсь на берегу. Поперек огромного белого полотна тянется твердая, укатанная дорога, по ней едут запряженные лошадьми сани, телеги, движутся с одного берега к другому черные пятнышки — люди. Я осторожно ступаю на лед, но тут же взрывается и подстегивает меня музыка. "Сюда! сюда!" — зовут раскатистые барабаны, и я, задыхаясь, несусь туда, на каток. Его окружает частая древесная изгородь невысоких задумчивых елочек, с трудом удерживающих заледеневшие растопыренные ветки. Сверху болтаются подвешенные на проволоке разноцветные бумажные фонарики, без умолку играет музыка. Плавно, как в бальном зале, скользят танцующей пары. Я завороженно подхожу к воротам. На ветвях ближайших деревьев свесившись сидят мальчишки, с завистью оглядывают и поддразнивают каждого входящего. Меня встречают свистом.
— Глянь, эта коньки притащила, а сама на них и стоять не умеет!
Написано это на мне, что ли? Куда деваться? И дом далеко — не спрячешься.
Не так страшен сияющий лед, как улюлюканье мальчишек.
— А ну, вон отсюда!
— Глянь, эта коньки притащила, а сама на них и стоять не умеет!
Написано это на мне, что ли? Куда деваться? И дом далеко — не спрячешься.
Не так страшен сияющий лед, как улюлюканье мальчишек.
— А ну, вон отсюда!
Хозяин катка приходит мне на помощь и вгоняет горлопанов. Лед похрустывает, в нем пляшут отражения. Парни, девушки на коньках словно ножичками вырезают на нем фигуры. Я смотрю на них, как на волшебников, восхищаюсь их ловкостью, их веселым смехом. Надеваю коньки и я. И, словно с гирями на ногах, ковыляю по деревянному настилу, ведущему на лед. В щелях под ногами поблескивают белые кристаллики.
Внезапно, будто сжалившись, ко мне, резко свернув, подкатывает юноша, кланяется и предлагает кресло на полозьях:
— Хотите, прокачу?
И, не успев подумать, я уже сижу. Молодой человек отталкивается, санки трогаются, и вот мы мчимся по кругу. Миг — и я на другом конце катка. Парень летит, санки подскакивают на ходу и подбрасывают меня. Да он сейчас закинет санки на елку и вывалит меня на снег!
— С ума сошел! Я больше не могу! Хватит!
Юноша тормозит, останавливает санки, и я слезаю на лед.
— Ну, давайте теперь сами — хохочет он и оставляет меня одну.
Рядом кружатся и перешучивайся парни и девушки, блестят зубами, будто бросают в лицо пригоршни снега. Веселый вихрь подхватывает и меня. Мне становится жарко, кажется, лед раскалился под ногами. От меня уже идет пар. Елки быстро приседают, встают, взмахивают тяжелыми ветвями, с которых срываются мне навстречу белые хлопья. Еду по середине катка, усталая, вся в ледяных крошках. Дорогу мне перегораживает живая цепочка из ребят. Кто-то обхватывает меня за талию, вплетает в хоровод. Цепочка растянулась на весь круг. Начинается бешеная гонка в несколько десятков ног. Цепочка сматывается, разматывается и завихряется. Вдруг голова ее замирает на месте, хвост свивается в петли, и самый последний человек дергается и падает.
Домой я иду, шатаясь, закинув коньки на плечо, все тело ломит, ноги как деревянные. Где я: шагаю еще по реке или уже по улицам? Все кружит голову дымка белого сна.
Внезапно, будто сжалившись, ко мне, резко свернув, подкатывает юноша, кланяется и предлагает кресло на полозьях:
— Хотите, прокачу?
И, не успев подумать, я уже сижу. Молодой человек отталкивается, санки трогаются, и вот мы мчимся по кругу. Миг — и я на другом конце катка. Парень летит, санки подскакивают на ходу и подбрасывают меня. Да он сейчас закинет санки на елку и вывалит меня на снег!
— С ума сошел! Я больше не могу! Хватит!
Юноша тормозит, останавливает санки, и я слезаю на лед.
— Ну, давайте теперь сами — хохочет он и оставляет меня одну.
Рядом кружатся и перешучивайся парни и девушки, блестят зубами, будто бросают в лицо пригоршни снега. Веселый вихрь подхватывает и меня. Мне становится жарко, кажется, лед раскалился под ногами. От меня уже идет пар. Елки быстро приседают, встают, взмахивают тяжелыми ветвями, с которых срываются мне навстречу белые хлопья. Еду по середине катка, усталая, вся в ледяных крошках. Дорогу мне перегораживает живая цепочка из ребят. Кто-то обхватывает меня за талию, вплетает в хоровод. Цепочка растянулась на весь круг. Начинается бешеная гонка в несколько десятков ног. Цепочка сматывается, разматывается и завихряется. Вдруг голова ее замирает на месте, хвост свивается в петли, и самый последний человек дергается и падает.
Домой я иду, шатаясь, закинув коньки на плечо, все тело ломит, ноги как деревянные. Где я: шагаю еще по реке или уже по улицам? Все кружит голову дымка белого сна.
Дорогие читатели!
Спасибо, что были с нами в этом году!
Надеемся, что и Вы прокатитесь на каникулах на катке, получите желанный подарок, порадуетесь снегу и навестите родственников.
Оставляем Вам двух шагаловских Дедов Морозов и желаем всего самого лучшего!
Автор: Анна Васюкова
Будем признательны за отклик